ciel-etoile
[Д. М. посвящается]
Тема майского дня стала для меня единственной. Не потому, что я вспоминаю тот день, а потому, что в нем было очень много боли… И я не драматизирую, не усложняю, не приукрашиваю действительность. Так было на самом деле. Было тяжело стоять где-то вдали, среди толпы и знать, что еще несколько минут – и жизнь изменится. Изменится раз и навсегда. Всегда, когда что-то теряешь, жизнь меняется.
Конечно, с тех пор прошло уже много времени, а время, как известно, лечит боль. Во всяком случае, так говорят. Но мне кажется, что не лечит, а наоборот открывает старые раны. Чем дальше, тем больше боли в воспоминаниях, и грусти, и депрессии. Хотя, может, оно вовсе того не стоит. Наверное, правильнее было бы сказать так: время уходит, а боль остается.
С другой стороны, кто-то мне сказал, что я просто очень пессимистично все воспринимаю. Да нет же, не пессимистично. Просто я слишком хорошо знаю свои шансы. И никакой Бетховен мне не поможет, пусть даже в сочетании с Моцартом и Шопеном.
…Как ничто и никто не поможет. Ну, хотя я и не рассчитываю на что-то еще.
В том далеком мае я поняла одну вещь: если человек страдает, успокаивать его не нужно. Он сам справится со своей болью, надо только дать ему высказаться. Потому что когда пытаешься поддержать, наоборот причиняешь боль. Мне говорили: «Да все будет нормально!», «Вот увидишь, лет через 5 обязательно встретитесь!». И мне просто дико хотелось рыдать, потому что мне говорили то, чего слышать я НЕ ХОТЕЛА. Но люди ведь не телепаты, они не могут знать, что мы хотим слышать, а что – нет. Поэтому говорят то, что, как им кажется, поможет нам справиться с собой, со своей болью, преодолеть страдания, начать все сначала. А на самом деле своими словами просто убивают последние надежды!
Поэтому я никогда не успокаиваю человека, который рассказывает мне о своей безответной любви… Чем я могу помочь? Ничем. Просто быть рядом и СЛУШАТЬ. Именно то, что кто-то тебя слушает, облегчает боль.
А в музыке на самом деле зашифрована душа. Еще Лев Толстой говорил: «Музыка – стенография чувств». Я знаю стенографию, я могу записать стенографически любые чувства, любую идею, любую мысль… Это как ноты. Но ноты неизвестны мне… известны тебе. Ты умеешь играть на пианино, на том самом черном пианино, которое я вижу теперь очень часто, ты играл тогда, когда мы становились взрослее. Не ты, конечно же, провел нас в этот новый для нас всех этап жизни, но ты присутствовал при этом. Тогда мы еще не знали стенографии настолько, чтобы застенографировать те чувства, которые испытывали, когда ты играл…
Я вообще не люблю инструментальную музыку. Ненавидела все музыкальные инструменты, которые только были известны человечеству, а в особенности гитару… Но с тех пор стала прислушиваться к музыке… И клавишные всегда вызывали легкую дрожь: так одновременно романтично и жестоко…
Когда я слышу звуки пианино, я думаю о тебе. Вспоминаю, как легко ты играл… Легко и уверенно. И мне всегда хотелось в стенографии добиться таких же успехов, каких ты добился в музыке. Я днем и ночью занималась, прописывая тетрадями одни и те же знаки, стремясь достигнуть совершенства в их начертании и скорости. И у меня это получалось…
А потом ты ушел.
Закончилась музыка. Некому стало играть на этом черном пианино. Конечно, есть люди, которые могут, но разве они сравнятся с тобой? Конечно же, нет.
И учителя стали говорить кому-то еще, что стенограммы очень красивы. У меня они обычные. С ошибками. Хотя скорость хорошая…
Время лечит боль.
Ну, предположим, что так.
Когда мне было плохо, я писала рассказы. Открывала Word и писала то, что приходило в голову. Я практически никогда их не перечитывала. Мне не хотелось. Стоило взглянуть на название – и весь текст сам собой всплывал в голове почти дословно. Хотя иногда мне хотелось их перечитать, может, изменить, чтобы потом подарить эти рассказы людям, которые называются друзьями – постоянным читателям на лиру…
Но я уже больше никогда не увижу этих рассказов. Нет названий – и нет текста. Остались только воспоминания о том, о чем приблизительно были эти рассказы. Никто же не виноват, что пришлось менять компьютер, и теперь все файлы утеряны…
Может, это и к лучшему. Намек на то, что надо что-то менять. И если не меняешь сама, то обстоятельства вынуждают менять. Все-таки жизнь – не просто серая полоса асфальта. Есть в ней смысл. И в происходящих событиях тоже…
Постаралась философски отнестись к тому, что произошло: раз так, значит, это нужно для осознания чего-то, нужно что-то понять, определить для себя, наметить.
Сказала, что время лечит боль, и постаралась жить с этим как с чем-то естественным. Как с собственными мыслями.
Так надо.
Все проходит, и это пройдет.
Время лечит боль…
Тема майского дня стала для меня единственной. Не потому, что я вспоминаю тот день, а потому, что в нем было очень много боли… И я не драматизирую, не усложняю, не приукрашиваю действительность. Так было на самом деле. Было тяжело стоять где-то вдали, среди толпы и знать, что еще несколько минут – и жизнь изменится. Изменится раз и навсегда. Всегда, когда что-то теряешь, жизнь меняется.
Конечно, с тех пор прошло уже много времени, а время, как известно, лечит боль. Во всяком случае, так говорят. Но мне кажется, что не лечит, а наоборот открывает старые раны. Чем дальше, тем больше боли в воспоминаниях, и грусти, и депрессии. Хотя, может, оно вовсе того не стоит. Наверное, правильнее было бы сказать так: время уходит, а боль остается.
С другой стороны, кто-то мне сказал, что я просто очень пессимистично все воспринимаю. Да нет же, не пессимистично. Просто я слишком хорошо знаю свои шансы. И никакой Бетховен мне не поможет, пусть даже в сочетании с Моцартом и Шопеном.
…Как ничто и никто не поможет. Ну, хотя я и не рассчитываю на что-то еще.
В том далеком мае я поняла одну вещь: если человек страдает, успокаивать его не нужно. Он сам справится со своей болью, надо только дать ему высказаться. Потому что когда пытаешься поддержать, наоборот причиняешь боль. Мне говорили: «Да все будет нормально!», «Вот увидишь, лет через 5 обязательно встретитесь!». И мне просто дико хотелось рыдать, потому что мне говорили то, чего слышать я НЕ ХОТЕЛА. Но люди ведь не телепаты, они не могут знать, что мы хотим слышать, а что – нет. Поэтому говорят то, что, как им кажется, поможет нам справиться с собой, со своей болью, преодолеть страдания, начать все сначала. А на самом деле своими словами просто убивают последние надежды!
Поэтому я никогда не успокаиваю человека, который рассказывает мне о своей безответной любви… Чем я могу помочь? Ничем. Просто быть рядом и СЛУШАТЬ. Именно то, что кто-то тебя слушает, облегчает боль.
А в музыке на самом деле зашифрована душа. Еще Лев Толстой говорил: «Музыка – стенография чувств». Я знаю стенографию, я могу записать стенографически любые чувства, любую идею, любую мысль… Это как ноты. Но ноты неизвестны мне… известны тебе. Ты умеешь играть на пианино, на том самом черном пианино, которое я вижу теперь очень часто, ты играл тогда, когда мы становились взрослее. Не ты, конечно же, провел нас в этот новый для нас всех этап жизни, но ты присутствовал при этом. Тогда мы еще не знали стенографии настолько, чтобы застенографировать те чувства, которые испытывали, когда ты играл…
Я вообще не люблю инструментальную музыку. Ненавидела все музыкальные инструменты, которые только были известны человечеству, а в особенности гитару… Но с тех пор стала прислушиваться к музыке… И клавишные всегда вызывали легкую дрожь: так одновременно романтично и жестоко…
Когда я слышу звуки пианино, я думаю о тебе. Вспоминаю, как легко ты играл… Легко и уверенно. И мне всегда хотелось в стенографии добиться таких же успехов, каких ты добился в музыке. Я днем и ночью занималась, прописывая тетрадями одни и те же знаки, стремясь достигнуть совершенства в их начертании и скорости. И у меня это получалось…
А потом ты ушел.
Закончилась музыка. Некому стало играть на этом черном пианино. Конечно, есть люди, которые могут, но разве они сравнятся с тобой? Конечно же, нет.
И учителя стали говорить кому-то еще, что стенограммы очень красивы. У меня они обычные. С ошибками. Хотя скорость хорошая…
Время лечит боль.
Ну, предположим, что так.
Когда мне было плохо, я писала рассказы. Открывала Word и писала то, что приходило в голову. Я практически никогда их не перечитывала. Мне не хотелось. Стоило взглянуть на название – и весь текст сам собой всплывал в голове почти дословно. Хотя иногда мне хотелось их перечитать, может, изменить, чтобы потом подарить эти рассказы людям, которые называются друзьями – постоянным читателям на лиру…
Но я уже больше никогда не увижу этих рассказов. Нет названий – и нет текста. Остались только воспоминания о том, о чем приблизительно были эти рассказы. Никто же не виноват, что пришлось менять компьютер, и теперь все файлы утеряны…
Может, это и к лучшему. Намек на то, что надо что-то менять. И если не меняешь сама, то обстоятельства вынуждают менять. Все-таки жизнь – не просто серая полоса асфальта. Есть в ней смысл. И в происходящих событиях тоже…
Постаралась философски отнестись к тому, что произошло: раз так, значит, это нужно для осознания чего-то, нужно что-то понять, определить для себя, наметить.
Сказала, что время лечит боль, и постаралась жить с этим как с чем-то естественным. Как с собственными мыслями.
Так надо.
Все проходит, и это пройдет.
Время лечит боль…
-
-
08.10.2007 в 15:09Не совсем так. Время уходит, а боль заглушается. Со временем мы начинаем по-другому смотреть на многие вещи.
-
-
08.10.2007 в 18:09